– Да, зимой я неважно себя чувствовал – бронхит замучил. Пришлось поехать на три недели в горы – катался на лыжах, загорал. Теперь все в порядке.

– А Джонни сказал, у вас что-то серьезное со здоровьем…

– Да нет, ничуть. А то я бы, конечно, дал вам знать, – любезно добавил он.

– Вы можете поклясться?

Шарль искренне удивился.

– Господи, ну разумеется. Вот, клянусь. Вы по-прежнему так любите клятвы? Давненько мне не приходилось ни в чем клясться!

Они посмеялись.

– Знаете, а Джонни намекнул, будто у вас рак.

Шарль помрачнел:

– Так вы поэтому мне позвонили? Выходит, не хотели, чтобы я умер в одиночестве?

Люсиль покачала головой:

– Мне просто хотелось вас увидеть.

К своему глубокому изумлению, она поняла, что сказала правду.

– Я жив, дорогая Люсиль. Это прискорбно, но я жив, хотя о покойниках заботятся куда больше. Я по-прежнему работаю. И даже бываю в свете, потому что мне невыносимо одиночество. – Немного помолчав, он заметил: – А у вас все такие же темные волосы и серые глаза. Вы все так же красивы.

Люсиль вспомнила, что уже давно никто не говорил ей ни о цвете глаз, ни вообще о внешности. Антуан считает, что его страсть говорит сама за себя и заменяет любые излияния. Люсили было приятно видеть, что в глазах этого немолодого красивого мужчины, сидящего напротив, она – нечто ценное, недостижимое, не то, чем можно владеть по своему желанию.

– Скажите, вы свободны в четверг вечером? В особняке де ля Моллей будет музыкальный вечер. В программе Моцарт, ваш любимый концерт для флейты и арфы. Играет сама Луиза Вермер. Хотя вам, наверно, трудно будет выбраться.

– Отчего вы так решили?

– Я не знаю, любит ли музыку Антуан. К тому ж его может уколоть, что это я приглашаю.

В этом весь Шарль. Он приглашает ее вместе с Антуаном. Настолько предупредителен, что считает это за долг. И предпочитает видеть ее с Антуаном, чем не видеть вовсе. Он будет ждать ее, что б ни случилось, поможет в любой беде. А она за полгода ни разу о нем и не вспомнила. Только когда услышала, что он при смерти, в ней проснулась совесть. Это, в конце концов, несправедливо! Как может он выносить такую чудовищную неблагодарность? Что питает эту безответную любовь, нежность, щедрость? Она склонилась к нему через стол:

– Почему вы меня еще любите?

Вопрос прозвучал резко, почти зло. Шарль отозвался не сразу.

– Я мог бы ответить: потому что вы меня не любите. В принципе хорошее объяснение, но вам это трудно понять. Вы слишком любите быть счастливой. Но есть в вас нечто еще, страшно притягательное. Как бы сказать… Вечный порыв? Впечатление, будто вы всегда в движении, хотя никуда не едете. Что-то вроде ненасытности, хотя вы не желаете ничего иметь. Что-то вроде веселости, хотя вы редко смеетесь. Знаете, люди так часто выглядят уставшими от жизни, опустошенными. А из вас жизнь бьет ключом. Пожалуй, так. Я не могу как следует объяснить. Хотите лимонного мороженого?

– Да, это очень полезно, – механически кивнула она и, помолчав, добавила: – У Антуана в четверг деловой ужин. Так что я приду одна, если не возражаете.

Он не возражал. Он представить себе не мог ничего лучше. Они условились встретиться дома в половине девятого вечера. Шарль сказал «дома», и ей ни на секунду не пришло в голову, что речь может идти об улице Пуатье. Там была комната. Она не была домом даже в ту пору, когда в ней вмещались и рай, и ад разом.

Глава 24

Один из де ля Моллей в восемнадцатом веке дослужился до королевского министра. Залы особняка на острове Сен-Луи были огромны, а деревянные панели на стенах просто великолепны. При свечах все помещения казались еще просторней, гостиная – еще пышней. Блеск свечей был беспощаден и милосерден. Беспощаден – ибо явственней высвечивал на лицах как ум, так и его отсутствие. Милосерден, потому что сглаживал возраст. Музыканты расположились на маленькой эстраде в глубине гостиной. Люсиль с Шарлем сидели у окна. В каких-нибудь двадцати метрах несла свои воды подсвеченная огнями Сена. Казалось, она сама светится. Было в этом вечере нечто нереальное. Все вокруг воплощало совершенство: вид из окна, обстановка гостиной, музыка. Год назад все это наводило бы на нее скуку. Звон упавшего стакана или чей-то кашель показались бы ей развлечением. Но сегодня ее радовали покой, порядок и красота, доставшиеся де ля Моллям благодаря колониальной торговле.

– А вот и ваш концерт, – прошептал Шарль.

Они сидели совсем близко. Он протянул ей стакан скотча. В полутьме она различала его белую сорочку, элегантную стрижку, ухоженные руки, длинные веснушчатые пальцы. В зыбком свете он выглядел таким красивым, уверенным в себе и в то же время похожим на ребенка. Он казался счастливым. Джонни заметил, что они пришли вместе, и улыбнулся им. Люсиль не стала спрашивать, зачем он ее обманул. Пожилая дама на эстраде слегка улыбнулась и склонилась к арфе. Молодой флейтист вопросительно взглянул на нее. Было видно, как у него под воротничком рубашки ходит кадык. Сцена вполне в духе Пруста: вечер у Вердюренов, дебют молодого Морелля. Сваном был Шарль. Но в этой чудесной пьесе не было роли для нее. Как три месяца назад в той, что разыгрывалась в угрюмом бюро «Ревю». Как и никогда, ни в одной пьесе мира, не найдется для нее роли. Она ни куртизанка, ни интеллектуалка. Она никто. Первые же ноты, слетевшие со струн арфы, вызвали у Люсили слезы. Она знала, что мелодия будет становиться все нежней, все тоскливей. В ней будет усиливаться тема чего-то все более непоправимого, пусть даже к этому прилагательному трудно применить сравнительную степень. Есть в этой музыке нечто жестокое, как и в том, кто пытался стать счастливым и добрым, а вместо того заставил других страдать и теперь сам не знает, кто он и что. В голосе арфы нарастала жестокость. Повинуясь порыву, Люсиль протянула руку к тому, кто был рядом – а рядом с ней в этот миг был Шарль, – и сжала ему ладонь. Его рука, его живое тепло заслонили ее от смерти и одиночества, от невыносимого ожидания того, что сплеталось и рвалось в споре флейты и арфы. Робкий молодой человек и увенчанная многими лаврами женщина в годах сделались равны перед моцартовским презрением ко времени. Шарль сжимал руку Люсили. В паузах он брал свободной рукой с подноса стакан виски и протягивал ей. В тот вечер было много виски и много музыки, то и другое в равной степени пьянило. Узкая ладонь Шарля казалась Люсили все более надежной и теплой. Кто он, тот блондин, что заставляет ее ходить в кино под дождем, который хочет, чтобы она работала, из-за кого она чуть не попала под нож плоскорожего мясника? Кто он такой, этот Антуан, чтоб называть гнилью всех этих милых людей, эти уютные канапе, музыку Моцарта? Конечно, он так говорил не о свечах, канапе и Моцарте. Но он называл так тех, благодаря кому она всем этим сейчас наслаждается. Этим и еще золотистой, обжигающей жидкостью, глотать которую легко как воду. Она была пьяна и довольна всем вокруг. Она крепко держалась за руку Шарля. Она любит Шарля, любит этого молчаливого, нежного мужчину. Она всегда его любила. Ей не хочется с ним расставаться. Она не могла понять, отчего он так печально улыбнулся, когда в машине она ему об этом сказала.

– Я отдал бы все на свете, чтобы поверить вам. Но вы, к сожалению, слишком много выпили. Вы любите не меня.

И, конечно, стоило ей увидеть светлые волосы Антуана, разметавшиеся по подушке, его длинную руку, лежавшую на ее, Люсили, месте, как она сразу поняла, что Шарль был прав, она любит не его. И она об этом пожалела. В первый раз за все эти месяцы.

В первый, но не в последний. Она по-прежнему любила Антуана, но больше не любила свою любовь к нему. Ей окончательно разонравился их размеренный и спокойный – из-за безденежья – образ жизни, опостылело однообразие дней. Антуан это чувствовал и старался поменьше бывать дома, почти забросил ее. Часы ожидания сделались для нее по-настоящему пустыми, ведь теперь она ждала не чуда, а все ту же обыденность. Иногда Люсиль встречалась с Шарлем, но Антуану о том не обмолвилась ни словом. К чему ревностью усугублять ту муку, что безнадежно поселилась в его золотистых глазах? Минуты близости теперь скорее напоминали поединок, чем акт любви. Они долго познавали друг друга, отыскивали все новые, неведомые пути, продлевающие блаженство. Теперь их умудренность обратилась в бездушную технику, служила тому, чтоб скорее со всем этим покончить. Не от скуки, а от страха. Каждый засыпал, успокоенный стонами другого. А прежде эти стоны, напротив, возбуждали их.